Валерий бессараб личная жизнь, Uudelleenohjausilmoitus
Я с вами! Мой отец мрачно говорил: «Он им этого не спустит». Изабелла протягивая селедку. Деревня и город 43 Глава VI. Мне четыре года, и все нравится: и поезд, и степь, и книжка — и я не понимаю, почему ему не терпится доехать.
История о любви и трагической судьбе Галины Старовойтовой. И другие: Н. Бабкиной, Ф. Громовой, Л. Гузеевой, А. Цой, Н. Бестемьяновой, Л. Долиной, Л. Фетисовой, Э. Пьехи, И Исповедь Жан-Жак Руссо. Автор: Жан-Жак Руссо. Читает Евгений Терновский. Жан Жак Руссо - знаменитый французский философ-просветитель, писатель, композитор.
Это не только автобиография, но и роман. Цель книги - " С предельной искренностью и беспощадной правдивостью Руссо обнажает свое сердце, " Записки участника мировой войны Яков Ларионов. Автор: Яков Ларионов. Читает Юрий Оборотов. Автор этой книги - активный участник Первой мировой войны генерал-лейтенант Яков Михайлович Ларионов.
В первые годы войны, находясь на Восточном фронте, генерал вел дневник, который и составил основу его книги. Издание представляет несомненную ценность для военных историков и всех тех, кто интересуется событиями Первой мировой войны и, в особенности, судьбами российской армии.
Роберт Вильямс Вуд. Современный чародей физической лаборатории Вильям Сибрук. Автор: Вильям Сибрук. Читает AGAR. Эта книга - биография блистательного американского физика-экспериментатора Роберта Вильямса Вуда.
Фактически, это сборник анекдотов из его жизни, дневниковых записей, забавных, научных и временами детективных историй. Перевод на русский язык в году выполнен под редакцией академика Сергея Ивановича Вавилова "ученого клевого, нехилого". Вот что он пишет: "Вуд стал поистине легендарной фигурой для физиков всего мира, подлинным виртуозом и чародеем эксперимента. Гений Вуда состоит в умении Тюрьмы и ссылки. Повторение пройденного Иванов-Разумник.
Автор: Иванов-Разумник. Читает Галина Самойлова. В «Тюрьмах и ссылках» страшны не только личные судьбы людей, истязания и зверские расправы, — страшна возникающая с неотразимой убедительностью общая картина полного и систематического уничтожения человеческой личности.
Это, тот «воздух» советской действительности, в котором человек задыхается и за пределами тюрьмы. Имя Иванова-Разумника, которого в преддверии революции называли «совестью народа» — ныне почти забыто. В своей книге «Тюрьмы и ссылки», касаясь судьбы писателей в советской России Солдат на войне Вильгельм Прюллер.
Автор: Вильгельм Прюллер. Читает Сергей Пухов. Солдат вермахта Вильгельм Прюллер аккуратно заносил в дневник свои впечатления о происходящих событиях на фронте с того момента, как перешел польскую границу, вплоть до окончания войны. Он описывает, как воевал в Польше, во Франции, на Балканском полуострове, в России, а затем шагал по Европе в обратном направлении.
Сообщая подробности боевых действий, автор большое внимание уделял солдатскому быту, с немецкой тщательностью описывая, что он и его бойцы ели, где спали, как проводили досуг. Путешествие в Индию и на Цейлон Иван Минаев. Автор: Иван Минаев. Читает Кирилл Федоров. Вклад Ивана Павловича Минаева — в науку столь значителен, что одно перечисление высших заслуг ученого займет не одну страницу. Минаев по праву считается основателем российской индологии; он стал первым русским ученым, побывавшим в Бирме; он провел одно из первых этнографических исследований коренного населения Цейлона Шри-Ланки.
Изучение буддизма сделало Ивана Павловича известным в высоком научном кругу — до него, по крайней мере в России, никто не подходил к исследованию этой True believer: взлет и падение Стэна Ли Абрахам Рисмен. Автор: Абрахам Рисмен. Читает Семен Ващенко. Стэн Ли подарил нам стольких известных персонажей поп-культуры, уступив в этом разве что только Уолту Диснею! Фанаты по всему миру обожали его при жизни и продолжают преданно любить после смерти.
Его камео в фильмах уморительны и ожидаемы. Его вклад в развитие комиксов и киноиндустрии огромен. Но много ли вы знаете о том, что за человек скрывается за именем Стэна Ли? Всю жизнь Моя удивительная жизнь. Автобиография Чарли Чаплина Чарльз Чаплин. Автор: Чарльз Чаплин. Читает Александр Слуцкий. Вряд ли сегодня кто-то не знает, где и когда родился мальчик по имени Чарли, которому было суждено стать великим. Но в году, когда его автобиография впервые появилась на свет, эта информация стала настоящим открытием — до этого никто точно не знал, где и когда родилась Легенда.
И это далеко не последнее откровение, которым делится Чаплин в этой книге. Король и свита. Забавные картинки из жизни Леонида Утесова Александр Хорт. Автор: Александр Хорт. А Гутя в моем детстве была тем близким человеком, каким почему-то не была для меня мама.
Но ведь я наблюдала, как упорно мама старалась сохранить душевную близость с сыном, ею особенно любимым первенцем, и это долго ей удавалось. Со мной же у нее всегда не ладилось - непокорная моя натура все время восставала против ее суровой педагогики.
Наказывая меня за какой-то проступок, мама переставала со мной разговаривать и даже замечать меня. Она могла поступать так долго - две—три недели, ожидая, когда я попрошу прощения. Удивительно, что опыты эти ее ничему не учили.
Даже сознавая свою вину, я ни за что не хотела просить прощения. А уж если считала наказание несправедливым, то о примирении таким путем не могло быть и речи. В конце концов папе или Гуте приходилось как-то улаживать конфликт. Но напряженность оставалась надолго — а потом разражалась очередная буря. Помню один такой случай. Внизу бульвар кончался у перпендикулярной ему трамвайной линии. Летом мы играли на этом бульваре, зимой съезжали по заледеневшему спуску прямо вниз. Помню, как ругались вагоновожатые, но никому в голову не приходило загородить выход с бульвара.
Разумеется, и мои домашние много раз видели наши подвиги, но никогда ничего не говорили - пока однажды мое катанье не кончилось плачевно. И вот тут-то мама начала бранить меня за катанье на Бурсацком спуске и запретила близко подходить к нему.
Я была возмущена несправедливостью раньше-то ничего не говорили! Выход из положения, как всегда, нашла Гутя. Во-первых, Гутя научила меня вышивать аппликацией ей я вообще обязана первыми навыками шитья — это она научила меня управляться с иголкой и ниткой, показала несколько швов и, главное, научила штопке; мама ничему этому меня не учила, а увидев первую мою штопку чулок, сказала: «Вот спасибо Гуте, с сегодняшнего дня ты будешь все штопать и чинить себе сама».
Во-вторых, затея эта была окружена столь занимательной для меня тайной. И, конечно, увидев мою наволочку с вышитыми маками, мама растрогалась, и конфликт был исчерпан. Вообще-то я была спокойной девочкой, всегда находившей себе занятия и мало нуждавшейся во взрослых.
Я очень много читала, сама сочиняла, часами играла в кукольный театр, рисуя и вырезая из бумаги своих персонажей, рассказывала сама себе разные истории. Но с Гутей всегда было интересно разговаривать — главным образом потому, что она сама к этим беседам, как и ко всем моим занятиям, относилась с неподдельным интересом.
Это она отвела меня в первую мою детскую библиотеку возле дома, представила заведующей и потом я могла ходить туда одна и самостоятельно выбирать книги. Она же первая всегда обсуждала со мной мое чтение и поощряла первые попытки размышлений над прочитанным. Как-то мне подарили «Сказки» Пушкина с рисунками Билибина. Я без конца перечитывала книжку, скоро выучив почти всю наизусть.
Я хорошо понимала волшебство, по которому на пустынном острове внезапно возник город. И почему он «нарекся князь Гвидон»? Ведь его крестили при рождении «со креста снурок шелковый натянул на лук дубовый» — значит, как-то уже назвали!
Дело было так. В году, когда мне исполнилось восемь лет, мама отдала меня в школу. Находилась она, однако, просто в подвальном этаже этого дома. В то время в школу поступали в восемь лет.
Но когда при приеме выяснилось, что я давно уже читаю, пишу и даже сама что-то сочиняю, заведующая хотела было направить меня в третью группу группами тогда назывались классы. Однако, взглянув на такую крошечную девочку я к тому же была мала ростом , все-таки не решилась - и я отправилась во второй класс. Большинство еще плохо читали, а писать почти никто не умел. Были мальчики ростом почти с моего взрослого брата, были и маленькие - но все старше и крупнее меня.
Как справлялась с этой компанией молоденькая наша учительница Наталья Михайловна, не понимаю. Мне там совершенно нечего было делать, и я смертельно скучала на уроках. К счастью, полагалось всего четыре урока в день, и к 12 часам я была свободна. Я все мечтала когда-нибудь тоже воспользоваться пожарным способом передвижения, но нам это было строго-настрого запрещено.
В школу и из школы я ходила одна, и могла надолго задерживаться на обратном пути, зевая по сторонам в поисках новых впечатлений. Они бывали иногда прелюбопытные. Наивное еще было время.
Однажды Наталья Михайловна сказала нам, что должна заполнить на каждого из нас анкету. Дошла очередь и до меня, и тут что-то во мне заколодило. Все ребята называли свой возраст, и оказалось, что в классе нет никого моложе девяти лет, да и таких немного. Постепенно я успокоилась, надеясь, что никто никогда не узнает о моем поступке.
Но самое страшное было впереди. Он пришел на перемене и, увидев мою учительницу, очень удивился:.
Так ты, оказывается, учишь мою сестричку? Оказалось, что она, помимо работы в школе, училась вместе с ним в консерватории. Я ужаснулась. Ведь в любую минуту между ними мог возникнуть разговор, в котором обнаружилась бы моя ложь. И теперь она узнает, что я лгунья! Господи, если бы только взрослые всегда понимали, что такое детские драмы — нередко более острые, чем их собственные! Дело шло к концу учебного года, и я сказала маме, что в эту школу ни за что больше не пойду.
Но мама все-таки хотела понять причины моего упорства, а я отказывалась их объяснить. Маму и до этого тревожило мое состояние: я плохо спала, иногда плакала по ночам, днем была напряжена и нервна. Когда наконец я в слезах призналась ей в своем проступке, у нее хватило такта не смеяться.
Я соврала! Всех обманула!
И она исправит в анкете. А ты забудь об этом. Она внушила мне десять заповедей в той бескомпромиссной, директивной форме, которая потом превращает любое их нарушение в преступление. Так она судила прежде всего себя и того же требовала от детей — и эго нередко осложняло и нашу, и ее собственную жизнь. Чувство, пагубное для девушки. А мне так хотелось быть красивой!
Знаю только, что их связывало глубокое и трогательное чувство. Папина горячая любовь и преданность жене и детям определили всю его жизнь - и, несомненно, ее испортили. Наконец, в старости он написал замечательные мемуары, все еще ожидающие публикации.
Но талантам его не дано было развернуться. Разве мог он рискнуть, если его Сонюся, как звал он маму, и дети хоть какое-то время будут испытывать лишения, пока он станет на ноги в новой области деятельности? Но в старости он не раз говорил мне, что осуждает себя и завидует смелости своего бывшего коллеги Б. Кафен- гауза, отважившегося на такой поступок и потом ставшего известным историком.
Однако в нашем доме жертвовал собой всегда именно папа. Хотя хозяйкой в доме была мама и действительно очень хорошей хозяйкой , а отец редко вмешивался в ее действия, весь климат семьи определялся добротой, терпимостью и деликатностью отца. Я часто спорила и с ним, но это всегда был именно спор, а не ссора.
Только папе я обязана тем, что тяжелый затяжной конфликт между моим молодым мужем и мамой не погубил совсем наш брак.
Только ему удавалось тогда противопоставлять этому свою неисчерпаемую доброту и понимание правоты и неправоты каждого. Ребенком в Одессе и Харькове х годов. Но вернусь к харьковскому времени. Годы на Университетской для меня были подлинно счастливым детством. Родители были еще молодые, старший брат и Гутя, молодая девушка, несколькими годами старше его - студенты, и в доме много молодых людей, музыки, танцев.
Быт при нэпе стал совсем иным. В магазинах было полно товаров, денег у родителей, по-видимому, хватало, и тогдашний уровень жизни нашей семьи я вспоминаю как небывалый — ни до, ни после тех лет. Как сейчас вижу отца и маму, собирающихся на какой-то концерт. А папа любуется и целует ее сзади в открытую шею. Я думаю при этом: «Буду большая, у меня тоже будет такое платье! Коммунальная квартира на Университетской улице, в которой мы жили, была пятикомнатной, и в ней обитали три семьи.
Две комнаты, смежные, принадлежали нам. В другой комнате — общей столовой, гостиной и пр. Здесь стояло пианино, на котором занимался Даня, а потом начали учить меня, большой сервант с резными деревянными украшениями и круглый обеденный стол. Про общую домработницу надо пояснить. Квартира наша была не просто коммунальной - мы и жили коммуной. Каждая хозяйка стремилась в свое дежурство кормить всех как-. Что же до Марианны, то это была моя большая приятельница.
А главное, писала длинные, тоже готические письма своему жениху, ожидавшему ее в родной деревне. Работая у нас, она копила деньги на приданое и к концу нашей жизни в Харькове, сочтя, что накопила достаточно, уехала домой со своими перинами, подушками и вязаными покрывалами.
А я зато читала ей вслух или пересказывала прочитанное. Машина времени. Я живу так давно, что, кажется, машина времени пронесла меня через множество эпох. Да, в мире моего детства было уже много современной техники - телефоны, автомобили, самолеты, а на вооружении в Первой мировой войны - и химия. Новая эпоха, с ее достижениями и чудовищными средствами уничтожения, уже заявила о себе. Но материальный мир во многом оставался еще прежним, и даже гигантская ломка года не уничтожила его примет.
Современный мир складывался и становился всеобщим на моих глазах. На моих глазах развивались и рухнули две эпохи — ленинская и сталинская, мне довелось увидеть, как развали-. Мир, во всем своем вещном воплощении прямо выскочивший из XIX века.
Вот выразительный пример. Зима года. Дело к вечеру. Я рисую за большим столом в столовой. Это Даня. Мы с Марианной Очень страшно! Взволнованная, я выбегаю на улицу: мне кажется, что там должно что-то происходить. Но на улице тихо. Возле пожарной команды брандмайор дядя Вася что-то чинит в своей машине.
Я делюсь своей новостью. Я бегу к университету. Там просто никого нет. Мысль о радио не приходит мне в голову, да, возможно, я еще и не слышала о нем.
Наконец приходят родители. Да нисколько! А следующей зимой Даня приносит домой круглую деревянную шкатулочку с выжженными по дереву узорами. Нащупывая кончиком проволочки разные места на поверхности кристалликов, в конце концов, нападаешь на такое, что в наушниках раздается слабый звук.
Шкатулка сообщает: «Говорит Москва. Работает радиостанция имени Коминтерна! Перемены были огромными, но все-таки уступали нашему времени. А кино! Первый раз меня повели в кино еще на Технологической улице и, значит, мне было шесть—семь лет.
Фильм назывался «Орлеанская дева» и состоял, если не ошибаюсь, из 12 серий. Думаю, что меня как-то раз просто не с кем было оставить, и Дане пришлось взять меня с собой. Потом я долго опасалась кино и только через год, наверное, попав с мамой на какую-то комедию, освободилась от этого страха. Летом года мы всей семьей отправились отдыхать на юг — к моему сожалению, не в Одессу. По дороге туда мы попали в железнодорожную катастрофу, ставшую одним из острых драматических впечатлений моего детства.
Папа посадил нас поздно вечером в поезд на Ростов-на-Дону, а сам должен был приехать позже, прямо в Пятигорск. Мы легли спать, но через некоторое время явился кондуктор для проверки билетов. Он, как и Даня, спрыгнувший с верхней полки, чтобы предъявить билеты, стоял посреди купе — и в этот момент поезд сошел с рельс.
Но из уцелевших вагонов, где ехали вооруженные люди, началась ответная стрельба, и бандиты ускакали. У Дани и у кондуктора вагонными полками выбило по нескольку зубов, мама только испугалась, а я вообще проснулась не сразу. Но от-. Наши вагоны стояли без паровоза в чистом поле. Утром пришел паровоз и увез нас обратно на станцию.
К счастью, среди них Даня почти сразу увидел отца. Даня, ездивший с нами кажется мне, в последний раз , был красивым семнадцатилетним юношей, целиком поглощенным своими успехами у девушек. Чтобы не возвращаться к этому далее, расскажу здесь о маминой семье. Деда, Соломона Марковича Шайкевича, я знала мало. Видимо, он тогда уже был болен, потому что все время пил какие-то лекарства.
Года через два он умер. Ваш родитель Шулим». Всего у нее было 14 детей, из которых выжили 8. Мама была второй, следующей за старшей сестрой, тетей Гитель. Потом долго шли.
Мама рассказывала мне, что у ее младших братьев-погодков была одна пара обуви на троих и в ней они по очереди ходили в начальную школу. Надо ли говорить, что этот опыт юности заставил обеих дочерей, как рассказывал мне мой папа, приложить все усилия, чтобы как можно скорее вырваться из семьи. Тетя Гитель рано вышла замуж, и ее сыновья были ровесниками младших сыновей бабушки.
Впрочем, мой брат Даня родился через 9 месяцев после их свадьбы. Судьбы пяти моих дядей различны. Я помню его со времени нашего переезда в Москву в году.
Ему было тогда лет 40, это был высокий, красивый, представительный мужчина, по советским нормам вполне преуспевший в жизни. В году у них был уже пятилетний сын Юра. Что это значило в тогдашней Москве, думаю, объяснять не надо. Вернулся с молодой женой, приобретенной где-то между сражениями. Это была полуграмотная сибирская девочка, служившая писарем у него в полку. Вскоре родилась у них дочь. Но достаточно было Юре заболеть гриппом, чтобы началась пневмония, сведшая его в могилу.
Жена осталась с трехмесячной дочкой без средств и без профессии. Хотя дядя только что ушел на пенсию, он все-таки взял на себя заботу об осиротевшей молодой семье, помог Марине поступить в институт. Но она была еще студенткой, когда и он внезапно умер, оставив и ее, и жену на произвол судьбы. А в первые годы нашей московской жизни они вызывали зависть своим непривычным тогда благополучием. Мы иногда бывали у них в гостях.
Мне, как небывалое событие, запомнилась первая в Москве встреча у них Нового, , года. Кроме того, я не помнила жизни в отдельной квартире. Всю остальную долгую жизнь он был врачом - сперва на Украине, потом в Ленинграде умер в х годах. Три младших маминых брата были совсем детьми, когда она уехала из дома, и выросли уже без нее. Самая характерная судьба у старшего из них, Фимы, о котором я уже мельком упоминала.
Не знаю и теперь уже не у кого спросить , получил ли он хотя бы среднее образование, какое, уже в советское время, получили его младшие братья. Но он был из тех местечковых еврейских юношей, для которых революция и новый строй стали дорогой к быстрому возвышению.
А через несколько лет, продолжая успешно двигаться по служебной лестнице, он оказался в Москве. Здесь, без отрыва от работы, окончил Промакадемию, и это открыло ему путь к новым крупным постам. Бажаноча о Промакадемии говорится: «Несмотря на громкое название, это были просто курсы для переподготовки и повышения культуры местных коммунистов».
Думаю, что он учился там в те же годы рубежа 20—х годов, когда там получали свое условное «высшее образование» жена Сталина Надежда Аллилуева и Никита Хрущев.
Казалось, что дядю Фиму террор миновал: шел уже й год, а его все не трогали. Я точно помню дату, потому что в августе этого года родился мой сын Юра, и дядя успел еще подарить кроватку для него. Он спрашивал этого «готового служить верой и правдой любому начальнику» человека, знал ли он о существовании в Наркомтяжпро- ме контрреволюционной правотроцкистской организации. Этого отрицать подсудимый не мог. Длительные перерывы в известиях от него — что об этом говорить, все подобное теперь давно известно Я лишь один раз потом виделась с ним, когда во второй половине х годов он вернулся в Москву и навестил моего отца.
Самое же любопытное состояло в том, что тот так никогда и не был арестован. Гинзбурга О прошлом для будущего. Тут-то, видимо, и взяли его ближайших сотрудников, чтобы успешно завершить операцию арестом, — но что-то не сработало. Последние два маминых брата, Саша и Дуся Давид , учились уже в советское время и стали инженерами.
Дусю я никогда не видела, а мама с ним не переписывалась. Я его очень любила и, приезжая в Ленинград, всегда с ним виделась и живала даже у них. Бабушка Белла Бенционовна, которую я хорошо помню, потому что она пару раз гостила у нас в Москве, была человеком общительным, остроумным и наделенным неиссякаемой энергией. Живи она в другом мире, она, несомненно, ярко бы себя проявила. После смерти деда ее взяла к себе младшая дочь Бася, у которой она до глубокой старости вела все хозяйство.
Однажды, приехав к нам в Москву, когда я была дерзким и глупым подростком, на мой ехидный вопрос: «Как же ты будешь питаться, у нас же нет кошерной посуды? Четвертым ее правнуком был как раз мой Юра, и в ответ на мамино сообщение об его рождении мы. Мамину смерть в году от нее скрыли. Она бы очень радовалась, узнав, что теперь и у меня есть четыре правнука. Поездка в Золотоношу памятна еще и тем, что мама оттуда съездила на денек в Черкассы и привезла мне несколько книг из остававшейся там нашей библиотеки.
А в Ростове дядя Фима подарил мне дешевое издание Жюля Верна в десяти томах — тогда появлялись такие дешевые издания — книги на серой бумаге, едва скрепленные и разваливавшиеся при первом чтении. Но я была в восторге. С чтением у меня в детстве, в Харькове, получалось очень странно. Своей библиотеки в доме не было: старые книги остались в Черкассах, новых не нажили за эти годы. В библиотеке, куда я ходила, были только детские книги. Поэтому у меня в голове была невообразимая каша, а я казалась себе невероятно образованной.
Каждое из этих трех слов я понимала в его первичном смысле охота — на зверей; пуща — густой лес; неволя - плен или тюрьма. Почему же не спросить у старших? Нет, почему-то невозможно. Заполучив три однотомника, я без конца читала и перечитывала их. При этом тоже возникало немало недоумений. Я долго представляла себе, как расплавляют пушку и выливают жидкий металл - но на кого-то, не на царя.
При привычной уже полной моей бесконтрольности в чтении я была поражена однажды тем, что папа, увидев в руках у меня, девяти-. Нечего и говорить, что назавтра, оставшись одна дома, я методически обыскала обе наши комнаты и нашла книгу под матрасом родительской кровати.
Прочла ее и название помню до сих пор, хотя понятия не имею, о чем там шла речь. К этому я еще вернусь. Положение изменилось лишь позднее, когда в жизнь вступили люди, получившие образование в украинских школах. Мои родители и перевели меня в одну из оставшихся русскими школ. Это решение имело забавное следствие: мы проходили простые дроби, и выяснилось, что десятичные прошли в третьем классе, а я понятия о них не имею.
Нас почему-то это очень занимало. Я стала завсегдатаем этой библиотеки, принадлежа к тем немногим, кого пускали бродить между шкафами и самим выбирать себе книги.
Это было гораздо интереснее, чем школа, — да, наверное, и полезнее. Тогда они — по крайней мере в Харькове - еще так не именовались, а носили название юных ленинцев. Что- то вроде филиалов существовало, впрочем, и в школах и называлось «форпосты». Книжечка эта жила у меня очень долго, и как жаль, что она не сохранилась, — вот замечательный памятник эпохи! Но я хорошо ее помню, потому что в последний раз перелистывала уже взрослой.
Самым примечательным был порядок фотографий. В основном я его помню. Его открывали на развороте два большие портрета - Ленина и Троцкого. Дальше шли снимки размером меньше, и первым был помещен, как председатель Совнаркома, Рыков.
Был и Сталин - где-то в конце, почти перед украинским начальством. Думаю, что именно из-за этой портретной галереи книжечку пришлось потом уничтожить, когда в середине тридцатых годов мы уничтожали все, чго могло оказаться опасным при возможных обысках. Но и это нас очень занимало и переполняло гордостью.
Мне было тогда. Я была уже не той крошкой, которая за несколько лет до этого беспрекословно подчинялась каждому его слову. Но в это лето мы еще более привязались друг к другу. Мы взахлеб разговаривали целыми днями, делились прочитанным, купались, гуляли, играли — и все это окрашивалось неисчерпаемой фантазией Левы.
Никогда до тех пор мне не было так интересно и увлекательно жить, как тем летом. Мы вынимали косточки из вишен, абрикосов и кизила, обрезали ножницами кончики лепестков роз для любимого всеми нами розового варенья.
Любимым нашим временем был вечер. К вечеру мы одевались весь день ходили только в трусиках , причесывались и отправлялись ужинать в кафе. Нам давали по гривеннику на брата и мы, гордые своей самостоятельностью, весело их тратили. Иногда мы решали устроить себе праздник, для чего нужно было пропустить один ужин. Зато на следующий день мы могли позволить себе не булочки, а необыкновенно вкусные, тающие во рту эклеры. С тех пор я и люблю их. К торжеству готовились заблаговременно, и празднество должно было происходить у нас на даче.
Все готовили подарки, и мы с Левой впервые принимали в таком деле равноправное участие. Наш подарок был встречен с энтузиазмом. Лева, как и я, был страстным пожирателем книг. Мы уже освоили все, что в то время входило в круг чтения детей и подростков.
Мы, конечно, были благородными и отважными могиканами, а ребята с соседних дач - бледнолицыми ничтожествами. До поры до времени наши войны носили некий демонстративный характер, не было даже серьезных драк. Но кончилось дело плохо. Однажды мы не только Лева и я, но также два мальчика с соседней дачи, примкнувшие к «могиканам»; у меня сохранилась фотография, где я снята с одним из них, Аликом взяли в плен одного из «бледнолицых».
И тут как на грех кто-то из нас заметил, что у стойкого бледнолицего качается молочный зуб. Мы возликовали: зуб, как несомненная часть тела, мог вполне сойти за скальп! Куда девался Лева, я не заметила. Когда они ушли, прятаться более не имело смысла. Я вылезла из своего убежища. Не глядя на меня и почти не разжимая губ как мама умела , она сказала: «Такой глупости и жестокости я никогда от вас не ожидала.
Иди в комнату, будешь сидеть одна до прихода папы». День тянулся целую вечность. На его лице не было и тени обычной доброты. Взгляд был холодный и жесткий.
А уже наступил вечер А он в одних трусиках и босиком Ревела и, цепляясь за. Я с вами! Но, увидев нас, он спрыгнул с камня и твердо сказал: «Мне очень стыдно! Уже тогда он это умел.
Я никогда не умела. На следующий день его увезли домой, в город. Последнее наше харьковское лето — года — запомнилось мне поездкой в Бердянск. Но снятая ими на лето дача стояла как-то на отшибе, и у меня не нашлось там сверстников.
Кроме купания в море оставалось только чтение — и чего-чего я не перечитала за это лето! Особенно памятно мне, как я читала тогда «Войну и мир». Я ответила. Я со стыдом призналась, что он прав.
И я начала читать сначала. Такое стремление было очень популярно в том круге, к которому они принадлежали. Но у них был особый стимул — желание, чтобы Даня учился в Московской консерватории.
После нескольких месяцев квартирных мытарств описанных папой в его мемуарах ему удалось снять комнату в Покровском-Стрешневе, тогда еще дачной местности, хотя и близкой к городу и даже связанной с ним трамваем. Но, конечно, на это не могли согласиться. Вероятно, наш извозчик совершенно миновал центр. И я бросала недовольные взгляды наро-.
Москва В мавзолее, однако, мы тогда не были может быть, в него почему-то не пускали, а может быть, папа не счел это нужным. Летом года я тоже читала запоем.
Часть книг мы купили с папой на Тверском бульваре, где тогда впервые был устроен «книжный базар», потом проходивший там летом из года в год, по-моему, до самой войны. А еще там были лотки с писчебумажными товарами — нарядными тетрадями, глянцевыми цветными наклейками-картинками с шелковой тесьмой-закладкой, разноцветные ластики, карандаши.
Когда мама подарила мне на день рожденья восемь лет? Но следующей зимой я заприметила в витрине магазина. Овраг рядом с горкой был местом для ручки. Радости моей не было предела! Но вернусь к книжному базару. И чтобы я поэтому выбирала, хорошенько подумав. Первую книгу мы купили сразу - это было «Детство. Юность» Толстого.
Как назло, она не попадалась, и тогда я, не раздумывая, выбрала другую книгу того же автора. Со второй было сложнее. Мы прошли уже весь бульвар, и я кидалась то на Чар- скую, то на уже знакомые переводные романы.
Но папа прекратил мои терзания, сказав:. И мы купили «Униженные и оскорбленные» Достоевского. Больше я ничего не просила. В качестве премии в моих руках оказался совершенно неизвестный мне Диккенс.
Между тем близилась осень. Родителям хотелось, чтобы я училась не в дачном поселке, где мы жили, а в городе. В сентябре года я начала учиться в московской школе. Это была самая близкая к нашему дому я школа Сокольнического рай-. В то время до года школы были семилетними. Только получив в результате полное среднее образование, можно было поступать в институт. Мне-то до всего этого было еще далеко. В Харькове я перешла в 6-й класс, но здесь нашли, что я слишком мала и ростом и возрастом, да и программа несколько отличалась от харьковской, — пришлось еще зиму учиться в 5-м классе.
Школа наша, на первый взгляд обычная московская семилетка, на самом деле была не совсем обыкновенной. И до революции тут помещалась французская гимназия В. Потоцкой, где учились дети из многих католических московских семей. Эта первая зима в Москве мне очень памятна. Сперва мама немного боялась отпускать меня одну в таком большом и незнакомом городе, но вскоре смирилась с неизбежным, и я, заведя себе друзей и в школе и дома, зажила новой жизнью.
Прежде всего я освоила коньки — вещь, в Харькове совершенно незнакомую, и мы вечерами бегали по бульварам вниз, к Петровке, на каток. Потом кино. Я, в отличие от общего мнения, обожала последнего. Тогда я, вероятно, не смогла бы объяснить причину этого предпочтения, но теперь понимаю, что меня поражал главный художественный прием этого выдающегося актера -непроницаемая, без улыбки, физиономия и ее контраст с комическими ситуациями.
Тогда же я наконец узнала кое-что и о сексе. Был, очевидно, каксй-то барьерчик в мозгу. Прекрасно помню весенний день, когда, играя со мной в «классики», прыгая по клеткам, расчерченным мелом на тротуаре рядом с подъез-.
И тут же, в свойственной мне уже тогда манере делать немедленные логические выводы, прибавила:. Юнька взглянул на меня как на слабоумную и сказал:. Мир предстал передо мной в совершенно новом свете — и все прочитанное в книгах, и окружающие, да, наконец, и мои родители Потом как-то рассосалось, но первое время было очень тяжело. Они постоянно бывали у нас и после нашего переезда на другую квартиру, но потом уехали из Москвы.
Я вспоминаю здесь о них, потому что и в их судьбе, и в отношении к ней моих родителей сказалась эпоха. Там его, натурально, посадили в году, а Марину почему-то нет, и вскоре она приехала ненадолго в Москву, чтобы получить какие-то справки, желая сменить фамилию сына на свою. Конечно, она пришла к нам и вполне чистосердечно призналась, что ее арестовывали, но выпустили, как только она подписала согласие с обвинениями мужу не помню, чьим шпионом его объявили — конечно, польским, но, кажется, еще и японским.
И вот мой отец, с его добротой и неисчерпаемой способностью всем сочувствовать, встал, побагровев, и сказал:. Думаю, что впоследствии, уже представляя себе, в чем только ни признавались люди, не вынеся истязаний, он был бы снисходительнее к ней, спасавшей себя и сына.
Вернусь, однако, к своей школе. Три года, когда я училась в ней, были как раз временем утраты всех ее прежних традиций. В году я. Он был довольно добрым человеком, но совершенно невежественным, как все тогдашние «вьщвиженцы», и мы, семиклассники, считавшие себя очень образованными, насмехались над ним как могли. Поначалу мне, помнится, приходилось непросто в этой школе. Я преуспела в этом значительно больше, чем в будущем Горбачев, так и не избавившийся от своего южного произношения, хотя долго еще то и дело ошибалась в ударениях.
Родителей мои языковые усилия почему-то очень раздражали. Папа Л упрекал меня: I. Почему не говорить, как все мы и как ты привыкла с детства? Совершенно не помню, чему и как нас учили — может быть, потому, что с шестого класса самая занимавшая меня сторона жизни протекала вовсе не в школе, а в пионерском отряде — но об этом несколько позже.
Предмет «история» в школьной программе отсутствовал. Вероятно, преподавание этого набора политических понятий нельзя было доверить старорежимным педагогам, работавшим еще у Потоцкой, поэтому учителя-«обществоведы» постоянно менялись, и я ни одного из них не помню.
Но навсегда сохранился в памяти молодой учитель рисования Ива- нов-Радкевич. Он превратил своей предмет в краткий курс истории. С ним ходила к церкви на Ленивке и училась понимать, что такое русское барокко. Но он мог привести нас и к гостинице «Метрополь», чтобы показать мозаику на ее фасаде и рассказать об искусстве модерна.
Но и все это было тогда не главное. Главным был Леша. С пятого класса я сидела с ним на одной парте, и на долгое время он стал для меня постоянным раздражителем. Но все мгновенно изменилось, когда мы пришли после каникул в последний, выпускной седьмой класс.
Лешку нельзя было узнать: двумя годами старше меня, он очень вырос за лето, и его сидение рядом со мной на первой парте стало просто нелепым. Но на предложение нашей классной. Марии Григорьевны, пересесть назад, он ответил вежливым отказом. По-видимому, и во мне что-то переменилось за это лето и по- иному привлекло его внимание.
Так началась моя первая любовь — любовь безответная, а по моей темпераментной и замкнутой натуре сыгравшая тяжелую роль в юности. Чтобы не возвращаться больше к нему, доскажу здесь эту историю до конца. Если для меня он с той минуты стал центром мироздания, то для него это было совсем не так.
Я была для него просто девчонкой, с которой интересно общаться. То ли ничто иное еще не проснулось в нем, то ли было направлено на кого-то вне школы. В школе же он ни с кем, кроме меня, не дружил. С одной стороны, я осознавала его равнодушие ко мне и даже считала его справедливым. Что я по сравнению с ним? А он так хорош во всем!
И еще эти смутные сведения об его необыкновенной семье: отец — известный театральный и художественный критик, мать — княгиня! Старший, единоутробный брат — молодой, но уже знаменитый художник Андрей Гончаров.
Но, с другой стороны, если бы я была ему совсем не нужна, зачем он проводил со мною столько времени? Сомнения мои были пустые. После школы отношения со мной его нисколько не занимали.
Но потом явилось подтверждение. Спустя пять лет, летом года, я поступала в университет. Наступил день, когда должны были вывесить списки принятых на истфак. Я не видела его пять лет, и моя. Но не тут-то было! Меня бросило в жар и в холод. И когда, поговорив с ним несколько. Это была его первая жена Ая Торская. Г Ночью, после двухлетнего перерыва, у меня снова был припадок —.
Но на этом у меня все с ним было совершенно кончено.
Это Лешка-то, с его семейными традициями! Четыре года он воевал и только потом доучивался на факультете. Все получилось слишком поздно, и, несмотря на неустан-. Что это за деятельность была в те времена, легко себе представить. Мы иногда виделись на встречах нашего курса,. Теперь он охотно рассказывал, что мы когда-то сидели на одной парте, и любил целоваться при встрече и расставании.
Последний раз я видела его летом года, когда он организовал. Удивительно, но через 50 лет после окончания школы, после войны, на которой погибло столько наших. Оттуда мы возвращались вдвоем. Он как будто подводил итог своей далеко не удавшейся жизни, хотя в последнем, четвертом браке был, видимо, счастлив и имел двух сыновей теперь известные люди — Алексей и Владимир Кара-Мурза.
Впервые за долгие десятилетия мы со светлым чувством вспоминали наше школьное детство, и нам не было неловко вдвоем. Чтобы расстаться наконец с затянувшимися воспоминаниями о детстве и отрочестве, надо коснуться еще одной, немаловажной тогда.
Я писала уже, что в Харькове пионеры ничем не занимались, хотя все эти бирюльки — красные галстуки, песни, маршировка с барабаном и горном — в каком-то смысле делали жизнь праздничной. Вообще, в окружающем мире все тешило. Детской уверенности ничто не противоречило и дома — в обычной семье средних интеллигентов, с радостью встретивших революцию и долго не подвергавших сомнению ее завоевания. Особенно характерно это было для еврейской среды, несомненно выигравшей в то время от нового порядка.
Это, как я теперь думаю, подкреплялось сравнительно благополучным бытом в годы расцвета нэпа. Отряды бывали по месту работы родителей, но папа почему-то не стал этим заниматься.
Оно помещалось на Ильинке. Туда-то Гутя и привела меня в пионерский отряд. Помню, что, идя как-то раз после сбора вместе со мной к трамваю, Петя спросил, читаю ли я журнал «Большевик»? Мне было тогда 13 лет. Значит, тебе еще не по зубам? Но были и практические дела.
Больше всего мне запомнилась кампания против эксплуатации детского труда, проводившаяся руками подростков. Вероятно, это было частью начавшейся ликвидации частного сектора, спустя год завершившейся полной победой государства. Представляю, какие чувства должно было вызывать наше появление и у хозяев, и у самих работающих ребят — особенно при моей способности действовать безапелляционно и решительно. Хотя после Гражданской войны прошло уже шесть—семь лет, но беспризорность, ее наследие, из городской жизни еще не ушла, и вид чумазых оборванцев, ночующих в котлах, где варили асфальт, был так же привычен, как трамвай.
Хозяина мастерской не было на месте. Ему самому пришлось бросить школу, потому что он потерял отца, а мать, больная, осталась с тремя детьми. Я была потрясена. Дело впервые представилось мне в ином свете: оказалось, что то, во что я так незыблемо верила, может не совпадать с реальностью и наносить людям вред. Мы тут же, шепотом, сговорились сказать, что он - сын сапожника и просто помогает отцу, а вообще учится в одном классе со мной — и так.
Мы ушли без протокола. Конечно, я мечтала попасть на него делегатом, но, увы, слишком ограниченным было представительство от Замоскворецкого района. Мы участвовали в манифестациях, поездках на заводы, нас снимали для кино, перед нами выступали знаменитые люди.
К концу седьмого класса и особенно после того как нас с Костей, уже самых старших в отряде, приняли в комсомол, я стала реже бывать на Ильинке. Ехала с нами новая вожатая Нина, так как Петя ушел в армию. Ума не приложу теперь, как родители нескольких десятков детей могли доверить такой компании своих чад.
Но дело обстояло именно так. Лагерь был в Расторгуеве. В четырех комнатах этого дома разместили детей: две спальни для младших девочек и мальчиков, две для старших, в пятой комнате жили две старухи-кухарки и Нина. Готовили в сарайчике, а продукты хранили в церковном подвале. Готовили какие-то спектакли, репетируя по вечерам. Но время шло, и никто не приезжал.
Костя из совхоза дозвонился в партком, но ему смущенно сказали, что пока никого не подобрали. Так мы и прожили одни с детьми до конца лета. Поразительно, что за все это время от нас увезли только одну девочку, о. Что за вывихнутые мозги были у остальных родителей, просто не понимаю до сих пор. На этом пионерские мои дела закончились. Кончена была и школа.
Предстояло продолжать образование и вообще вступать в жизнь. Вспоминая это время, я понимаю, что родители мои уже прониклись известным скепсисом по отношению к окружающей действительности, и это давало повод к острым спорам с ними из-за моей ортодоксальной реакции на любое критическое замечание.
Самоубийство Маяковского в апреле года то есть все в том же моем седьмом классе я восприняла, как личную трагедию — и, что ха-рактеризует тогдашнее мое умонастроение, вовсе не потому, чтобы лю- била его поэзию или преклонялась перед его личностью. Но кто, как не Маяковский, написал так трогавшие меня слова:. Двое в комнате,. Я и Ленин,. Фотографией на белой стене Они навсегда остаются лежать в страшной глубине на дне памяти, как потонувшие корабли, обрастая от киля до мачт ф антастическими ракушками домыслов».
Так и с воспоминанием о прощании с Маяковским. Все-таки я ушла с сознанием выполненного перед его памятью долга, и пережитое тогда долго меня волновало. Я была простужена оттого не ходила в школу , и она не хотела меня отпускать, считая всю эту затею блажью.
Тем более что в этой очереди, где преобладала молодежь, плакали многие. Школу мы кончали, считая себя взрослыми. Взрослыми считали нас и старшие. Во всяком случае, Новый, й, год мы встречали уже в своей компании, в квартире нашей одноклассницы Тамары Петросян на Басманной. Никто не удивился, что я приехала домой только утром, когда начал работать транспорт. Прежде чем перейти к другой эпохе моей жизни, к юности, нельзя не вспомнить о доме, в котором мы жили почти двадцать лет — с до года.
Большой Ржевский переулок, дом 8, кв. Но это была эпоха жизни всей страны, и она отразилась в судьбах обитателей нашей квартиры во всей своей полноте, во всех характерных сюжетообразующих подробностях. Мы тогда, вслед за Ильфом и Петровым, усмехаясь, называли нашу квартиру Вороньей слободкой. На самом же деле прошедшее десятилетие еще не успело окончательно вытравить приметы прошлого. В первые годы нашей жизни на Ржевском в обеих церквях еще служили, звонили колокола, теплились свечи.
Ее тоже снесли и на ее месте построили здание для музыкального училища имени Гнесиных. Помню, впрочем, иную свою реакцию на уничтожение храма Христа Спасителя. Он казался мне величественным. Сквер вокруг храма мы с моей подругой Люсей Гениной она жила в нашем доме, этажом ниже давно облюбовали и проводили там в каникулы долгие часы, читали, болтали, грызли семечки и наслаждались жизнью.
Меня очень поразило равнодушие к этому родителей. Папа, заметив мою возмущенную реакцию, спокойно сказал: «Ну, что тебя волнует? Это эклектическое здание - оно не представляет ни исторической, ни художественной ценности. А место прекрасное — там можно построить что-то действительно ценное».
Поварская—одна из красивейшихулиц тогдашней Москвы. Но самое замечательное здание — так называемый «Дом Ростовых», городская усадьба Долгоруковых, куда Л. Толстой поселил своих героев. В красивом одноэтажном особняке на нашей стороне улицы находилась квартира немецкого посла, фамилия которого значилась на двери, на блестящей медной табличке. На другой стороне улицы располагались посольства одной из Прибалтийских республик, кажется Латвии, и Афганистана.
В первое лето нашей жизни там, в году, в Москву приехал афганский эмир Аманулла-хан. Дошел слух, что он, стоя у подъезда своего особняка, приветствует прохожих, и мы с Люсей бегали на него смотреть. Народ скапливался у подъезда кучками, но не было ни милиции, ни какой-либо его охраны.
Наша улица, как ни одна другая, изобиловала иностранцами. Дело было не только в посольствах. Понятно, что именно здесь всегда можно было встретить негров, китайцев или арабов в их экзотических одеждах. Зато обширный этот вестибюль оказался очень удобен для совсем иных функций. Через дорогу от нашего дома стоял еще один, столь же добротный доходный дом. В просторечии жителей переулка он так и назывался — дом Реввоенсовета. Там, как я знаю теперь, жила с первым своим мужем Е.
Шиловским и Елена Сергеевна, став-.
А на месте исчезнувших поселялись новые и новые жены, и машины, и шубки. Часто, впрочем, тоже ненадолго. Так вот, в нашем вестибюле можно было, оставаясь совершенно незамеченным за двойными дверями подъезда, стекло внутренней из которых затянули плотной темно-зеленой тканью, наблюдать за «рев- военсоветовским» подъездом, чуть сдвинув эту материю в сторону. Они менялись, но мы привыкали к ним, хотя никогда ничем не обнаруживали, что их видим. Поразительно, как прочен и понятен был негласный этот уговор между спецслужбами и жителями большого дома.
Зимой года во время студенческих каникул в Москву приехал из Одессы мой будущий муж, юноша, с которым мы были влюблены. Он, конечно, не подозревал о назначении вестибюля, а я на миг об этом забыла. Мы с увлечением предавались своему занятию, когда за нашими спинами прошипели: «Уходите!
Как сразу все поняли — не только я, но и он. Вернусь, однако, к Вороньей слободке. В ней были огромная почти 50 метров гостиная, кабинет, столовая, детская и три спальни, большая кухня метров 25 с комнатой для прислуги рядом с ней, ванная и два туалета - для господ и для прислуги. Сообразительный миллионер уехал за границу сразу после Фев- рачьской революции. Вряд ли он полагал, что не вернется, но А фабрики свои, как и квартиру, он оставил на попечение своего богородского управляющего Николая Дмитриевича Зорина.
Зорину удалось сохранить за собой только две комнаты — большую гостиную и одну из спален, куда он поселил своего племянника Колю.
